Рассказчик приезжает на полгода в глухую деревню и от скуки общается и занимается с крестьянами, охотится. Однажды на охоте главный герой сбивается с пути и попадает в дом, где живут ведьма Майнулиха и её внучка Олеся, которая помогает ему найти обратную дорогу. он начинает чаще посещать их избушку и подкупает урядника, чтобы тот не выгонял женщин из их жилища. Иван Тимофеевич заболевает и неделю не приходит к Олесе, а по возвращении их чувства вспыхивают с особой силой, и мужчина предлагает девушке жениться. Чтобы сделать любимому приятно, одним утром Олеся отправляется в церковь, но деревенские бабы набрасываются на неё после службы – Майнулиха и внучка вынуждены уехать. Молодые люди прощаются и расстаются навсегда; зайдя перед отъездом в деревянную избушку, рассказчик находит там лишь красные бусы Олеси.
Повесть учит читателей тому, что ради любви люди должны совершать подвиги, бороться за неё. Но не один человек, а оба должны быть готовы защищать светлое чувство, таящееся в их сердцах.
Глава 1
Волею судьбы молодой барин был заброшен в глухую деревню на целых полгода. Отправляясь туда, начинающий писатель не подозревал, насколько тосклива жизнь в этом богом забытом краю. Он собирался «наблюдать нравы» простого народа, обычаи «первобытных натур», изучать диалект жителей Волынской губернии.
Но крестьяне не желали общаться с барчуком. При встрече они кланялись с угрюмой почтительностью и тут же старались уйти.
Войти в круг местной интеллигенции ему тоже не удалось, привезенная с собой библиотека быстро иссякла, попытки лечить крестьян не увенчались успехом. Из всех развлечений нашему герою осталась лишь охота.
Когда из-за ветреной и холодной погоды охотиться стало невозможно, Ярмола, слуга писателя, попросил обучить его грамоте. Учился Ермола с огромным трудом, но и упорства ему было не занимать.
Глава 2
Зимним вечером молодой барин с Ярмолой сидели дома. Слуга мешал угли в печи, а барчук бродил из угла в угол, прислушиваясь к завыванию ветра за окном. Разгулявшаяся погода будоражила фантазию молодого писателя: в шуме ветра ему чудился то звериный рык, то жалобный визг. Он с тоской вспоминал городскую жизнь, светское общество, хорошеньких женщин, и ему казалось, что эта ненастная ночь будет длиться вечно.
Чтобы развеять ощущение одиночества, молодой человек обратился к слуге. На вопрос барина, откуда такой жуткий ветер, Ярмола уверенно заявил, что это оттого, что родился колдун или ведьма.
Молодой писатель решил, что сейчас он разживется сюжетом для сказочной истории и начал расспрашивать слугу о колдунах, живущих в Полесье. Тот поведал ему о ведьме, которая жила в их деревне, но пять лет назад была изгнана сельчанами в лес. Вместе с ней была девочка, вероятно, дочка. А теперь эта ведьма поселилась верст за десять, на болоте, и деревенские бабы ходят к ней гадать и лечиться. Барину очень захотелось навестить Мануйлиху (так звали ведьму), только Ярмола наотрез отказался сопровождать барчука в этой экспедиции.
Глава 3
Спустя три дня погода наладилась, и барин с Ярмолой отправились на охоту. Гоняясь за зайцем, молодой человек сам не заметил, как заблудился. Отыскивая дорогу, он попал на болото. К счастью, сквозь деревья он увидел какую-то хату. Решив, что это дом лесника, он направился к жилищу. С трудом пробравшись через трясину, барин подошел к домику, казавшемуся избушкой на курьих ножках. Домишко стоял на сваях посреди болота.
Постучавшись в дверь хатки, барин приоткрыл ее и позвал хозяев. Зайдя внутрь, он увидел старуху, перебиравшую куриные перья. Своей костлявостью бабка напоминала бабу-ягу, и молодой человек догадался, что перед ним – Мануйлиха. Парень объяснил старушке, что заблудился и промок, и попросил молока. Та нелюбезно ответила, что кормить всех подряд не намерена, однако позволила напиться воды и посидеть в ее избушке. При виде денег, предложенных ей писателем, бабушка несколько подобрела. Тогда барин попросил погадать ему.
Пока Мануйлиха предсказывала судьбу, с улицы послышалось девичье пение, а потом и сама певунья показалась на пороге. Ею оказалась высокая улыбающаяся девушка. При виде молодого человека веселое выражение ее лица сменилось на тревожное, но старушка пояснила внучке, что барин ищет дорогу и уже уходит.
Девушка вышла с молодым человеком, чтобы показать ему дорогу. При попытке заговорить с Олесей, барину стало понятно, что она опасается чужих людей – ведь им с бабушкой немало перепало горя от них. Тогда юноша заверил Олесю, что он - никакой не начальник, и зла отшельницам не желает.
Разговаривая с девушкой, барин любовался ею. В отличие от диковатых и необщительных деревенских жительниц, лица которых были закрыты платками, Олеся вела себя свободно. Она привлекала красотой лица, грацией и легкостью походки.
Расставаясь с Олесей, барин попросил разрешения навещать ее. Она была не против, но велела приходить без ружья, потому что не одобряет убийство зверей и птиц.
Глава 4
Пришла весна. Молодой барин часто думал об Олесе. Как только сошел снег, он отправился в лесную избушку, прихватив немудреные гостинцы. На приветствие юноши старуха ответила неприветливо и сделала вид, что не помнит его. Но Олеся попросила старушку не беспокоиться и заверила ее в том, что барин не сделает им ничего плохого.
Отдав подобревшей бабке угощение, барчук присел около Олеси, которая пряла лен. Она стала выпытывать, что же юноше нагадала старуха. Он сказал, что не помнит, да и не верит в эту ворожбу. Но хотел бы, чтобы сама Олеся погадала ему. Девушка призналась, что уже раскидывала на него карты, и барин уговорил ее рассказать, что она там увидела.
Карты поведали, что жизнь писателя будет не очень веселой, часто он будет нуждаться, принесет много горя тем, кто его полюбит и никогда не заведет семьи. Но примерно через месяц ему выпадает любовь неизвестной женщины, которой от этой любви будет большое горе, но сам барин не пострадает.
Глава 5
Близился вечер. Бабушка накрыла на стол и позвала внучку, а затем и гостя, ужинать. После трапезы барин засобирался домой, и девушка вызвалась его проводить. По дороге юноша спросил Олесю, правда ли ее бабка – колдунья? Она подтвердила и сказала, что в роду у них чары, поэтому и она, Олеся, тоже многое умеет. Барин захотел доказательств.
Взяв парня за кисть, Олеся острым ножом нанесла ему рану. На снег закапала кровь. Тогда девушка пошептала над раненой рукой, и порез исчез, оставив лишь бледный след. Потом Олеся показала еще несколько фокусов неверящему барину.
Писатель, глядя на Олесю, удивлялся ее правильной грамотной речи, благородной внешности, изящным кистям рук. Она совсем не походила на деревенских ровесниц. На вопрос, откуда это в ней, девушка сказала, что ее бабушка очень умная и образованная. Барин был заинтригован, но обсуждать, откуда здесь бабушка появилась, Олеся не захотела. Прощаясь, барин сказал, что зовут его Иваном Тимофеевичем.
Глава 6
Теперь Иван Тимофеевич стал частым гостем у Олеси и ее бабушки. Он не только любовался красотой лесной жительницы, ему нравилась любознательность девушки. Она с интересом слушала рассказы юноши о больших городах, чужих странах, обычаях людей, живущих там.
Как то их разговор коснулся замужества, и Олеся рассказала, что ни ее мать, ни бабка не венчались в церкви. И она не будет. И все из-за их необычного предназначения. Позже молодые люди часто спорили о колдовстве и даже слегка ссорились. Привязанность их друг к другу росла с каждым днем, хотя о любви они не говорили.
Глава 7
Однажды вечером Иван пришел в избу на болоте и сразу заметил, что хозяек дома что-то угнетает. Он спросил Олесю о причине их подавленного настроения. Девушка не хотела рассказывать об этом, но старуха, надеясь, что барин сможет помочь, поведала ему свою беду.
Как оказалось, домишко, который они занимали, принадлежал помещику. А теперь помещик продал землю, на которой стояла хибарка, болото решили осушать и бабушке с внучкой урядник приказал срочно убираться из избушки.
Иван Тимофеевич обещал похлопотать перед урядником, хотя в успехе этого предприятия уверен не был.
Глава 8
Через два дня барин подкараулил урядника, проезжавшего в повозке мимо барского дома, и зазвал его к себе. За бутылкой вина Иван Тимофеевич стал убеждать урядника проявить участие в судьбе двух одиноких женщин. Сначала чиновник не хотел уступать, но через некоторое время, приняв в дар от молодого барина дорогое старинное ружье и выпросив пучок редиски, пообещал подумать.
Глава 9
Урядник на время отстал от Мануйлихи с внучкой, но отношение Олеси к барину сильно изменилось. Пропала искренность и веселье, девушка часто впадала в мрачную задумчивость. Она уже не хотела с ним гулять и беседовать. Ивана же все сильнее тянуло к девушке.
Однажды барин сильно заболел. Шесть дней он провел в лихорадке и горячечном бреду, но молодой организм победил болезнь.
Глава 10
Придя в избушку на курьих ножках после двухнедельного отсутствия, он вдруг осознал, как дорога ему Олеся. В ее лице он прочел любовь, тревогу за него, беспокойство его долгим отсутствием. Когда вечером барин уходил. Олеся вышла провожать его. Им не терпелось остаться наедине. Барин спросил, почему до его болезни девушка стала его избегать, она объяснила, что пыталась уйти от судьбы. Но теперь ей все равно – и она начала целовать барина. Иван отдался страсти и эта ночь стала ночью их любви.
Глава 11
Отношения между молодыми продолжались, и Иван все чаще думал о женитьбе на Олесе. К тому же приближался день его отъезда. Он сказал любимой о необходимости уезжать и предложил ей выйти замуж. Олеся долго говорила Ивану о том, что это невозможно, но потом, кажется, поверила, что она сможет навсегда остаться с ним.
Глава 12
Олеся решила пойти в церковь, в которой она никогда не бывала. Чтобы быть вместе с дорогим ей человеком, девушка решила изменить свой образ жизни. Но там ее ждала беда. Уже в церкви она почувствовала неодобрение окружающих, а когда вышла из храма, столпившиеся крестьян начали оскорблять и позорить «ведьму», а потом избивать. Отбиваясь, девушка, обещала им всяческие проклятья.
Глава 13
Узнав о случившемся несчастье, Иван прибежал в избушку Олеси. Девушка была сильно избита, но полна решимости. Она сказала, что им с бабушкой нужно срочно уезжать, и пора прощаться. Иван не мог понять, почему они должны расстаться. Олеся сказала, что это лучше сделать сейчас, пока она любима им, и не дожидаться, когда опостылеет Ивану.
Глава 14
Олеся с бабушкой тихо исчезли из Полесья, а через день и барин покинул эти места.
Эта повесть учит самоотверженной любви и умению принять верное решение.
Читать краткий пересказ Олеся Куприна
Барин Иван Тимофеевич на полгода уезжает из большого города и оказывается в глухой деревеньке Переброд, на окраине Волынского полесья. Молодой мужчина невыносимо скучает, не зная, чем себя занять. Все книжки, которые рассказчик взял с собой, он уже прочёл. Он пробовал заняться лечением местных жителей, но понял, что все их болезни – «ни есть, ни пить не можу» - совершенно не поддаются определению. Даже попытка обучить своего слугу Ярмолу грамоте окончилась неудачно.
За несколько месяцев тот смог выучить лишь буквы своей фамилии. Как бы то ни было, слуга привязался к Ивану, особенно за то, что барин, в отличие от остальной его семьи, не ругал того за пьянство. Единственным доступным развлечением для повествователя становится охота. Однажды начинается невообразимая метель, и тогда Ярмола рассказывает главному герою, что неподалёку обитает ведьма Майнулиха. Никто не знает, откуда она появилась, но за её злостные деяния жители выселили её за пределы села, и теперь она обитает в лесу в деревянной избушке.
Вскоре на улице теплеет, и герой со своим слугой отправляется на охоту. Заблудившись в лесу и разминувшись с Ярмолой, Иван Тимофеевич набредает на небольшую хижину, которую он принимает за сторожку лесничего. Войдя внутрь, он обнаруживает там старуху, внешне очень напоминающую ему Бабу Ягу, «как её изображает народный эпос». Майнулиха не рада приходу гостя, но становится доброжелательнее, когда главный герой достаёт четвертак и просит ему погадать. В середине гадания в домик заходит молодая девушка с тёмными волосами, внучка ведьмы Олеся. В отличие от своей бабушки девушка добродушно встречает гостя и показывает ему дорогу домой.
В первые дни весны мысли рассказчика постоянно возвращаются к Олесе. При первой же возможности Иван Тимофеевич отправляется к ведьме. Олеся приветливо встречает гостя, Майнулиха же вновь не рада его приходу. Он просит девушку погадать ему, и та признаётся, что уже раскидывала на него карты. В этом году его ждёт любовь с девушкой с тёмными волосами, но эта связь не принесёт им счастья: много горя будет той, что влюбится в него, её ждёт позор хуже смерти.
Чтобы доказать, что она и Майнулиха действительно обладают даром, она заживляет глубокую рану Ивана и заставляет спотыкаться, когда тот идёт за ней следом. Рассказчик пытается выведать, как ведьма появилась в Полесье, но девушка уклончиво отвечает, что бабушка не любит об этом говорить.
С тех пор герой часто наведывается к ведьмам. Майнулиха всё так же недружелюбно встречает своего гостя, но его подарки и поддержка Олеси понемногу успокаивают её. Иван и Олеся становятся всё ближе и дороже друг другу, а вот со слугой Ярмолой у барина отношения портятся – тот недоволен поведением Ивана Тимофеевича. Он отмечает, что ведьмы с опаской относятся к церквям и никогда в них не бывают.
В Олесе главному герою нравится не только красота, но и её свободолюбивая натура, живой ум и детская невинность, вместе с тем не лишённая лукавости прекрасной женщины. Она часто задаёт барину вопросы о других странах, об устройстве земли, о больших городах. Однако же мышление девушки всё так же окутано суевериями, она считает, что душа её уже продана дьяволу.
Однажды Иван, придя в гости, застаёт ведьм в дурном расположении духа. Местный урядник Евпсихий Африканович хочет выгнать женщин из дома, и грозит им ссылкой, если те не покинут хату в течение двадцати четырёх часов. Иван Тимофеевич предлагает свою помощь, и Майнулиха принимает её, хотя Олеся явно недовольна. Задобрив урядника подарками и угощениями, барину удаётся уговорить его не выселять ведьм из их жилища. Урядник оставляет женщин в покое.
Гордая Олеся сильно обижена и начинает избегать Ивана. Он на шесть дней исчезает, сражённый серьёзной и тяжелой болезнью. Набравшись сил, Иван Тимофеевич наконец встречается с девушкой и ему удаётся объясниться. Олеся признаётся, что своим поведением она пытается избежать предсказанной её же устами судьбы, но понимает, что все её попытки тщетны, и признаётся мужчине в любви. Иван отвечает ей взаимностью.
Между тем, время, отведённое на службу в Полесье, заканчивается, и повествователь вынужден возвращаться в город. Он решает сделать возлюбленной предложение. Девушка отказывается от женитьбы, предлагая просто отправиться за ним в город. Иван подозревает, что Олеся просто боится церкви и того, что Бог её не примет. Девушка ненароком интересуется, приятно ли было бы рассказчику, если бы она пришла к службе.
На следующий день после разговора наступает праздник святой Троицы, который выпадает как раз на день, когда, по народным поверьям, бывают знамения будущего неурожая. Именно в этот день Иван Тимофеевич отправляется в соседнее местечко по своим служебным делам. Проезжая среди людей, он замечает их бесцеремонные и враждебные взгляды. Услышав грубую и омерзительную фразу в свой адрес от пьяного мужика, барин галопом скачет к дому. В комнате рассказчика уже ждет конторщик соседнего имения Никита Назарыч. Он рассказывает Ивану, что после обедни в деревне произошёл скандал. Уже позже повествователь смог точно восстановить всю последовательность случившихся в тот день событий.
Олеся, желая порадовать возлюбленного, пришла к обедне, но опоздала и успела лишь к середине службы. Всё время она стояла в сенях, но даже так её появление взволновало местных баб: они всё время оглядывались и шептались. Девушка всё же нашла в себе силы достоять службу до конца. Однако стоило ей выйти, у ограды уже ждала толпа баб, все ближе и ближе подходившая к девушке. Сначала они молча рассматривали испуганную Олесю, а затем начали отпускать насмешки, грубые слова и ругательства. Ведьма несколько раз пыталась вырваться из круга, но её вновь и вновь отталкивали, пока кто-то с края не предложил вымазать её дёгтем. Известно, что даже измазанные дёгтем ворота дома, где живёт девушка, связаны с непереносимым для неё позором.
Разозлившись, Олеся бросилась на ближайшую из баб и сбила её с ног. Десятки тел смешались в общую массу, и ведьме чудом удалось выбраться из огромной кучи людей. Вслед ей летели камни, звучали смех и улюлюканье. Отбежав, девушка обернулась и крикнула:
Вы ещё наплачетесь досыта!
По словам очевидицы, эта фраза была произнесена с такой сильной ненавистью, что толпа сначала замолкла, а затем вновь принялась ругаться.
Иван Тимофеевич тотчас вскакивает на лошадь и бросается в лес. В избушке он застаёт Олесю в беспамятстве. Старуха со злостью отчитывает барина, обвиняя его в несчастье девушки. Придя в себя, ведьма успокаивает рассказчика, убеждая его, что она ни в чём никого не винит и сама ничего не боится, но сильно жалеет о своем проклятии, выкрикнутом со злости. Девушка понимает, что если в деревне случится какое несчастье, виноватыми жители сочтут Майнулиху и её внучку. Олеся обещает возлюбленному, что все воспоминания и переживания, связанные с отъездом ведьм, вскоре изгладятся в его памяти, и снова его жизнь будет легка и весела. Рассказчик чувствует, что девушка прощается с ним.
Над Перебродом бушует страшная гроза. Утром Ярмола советует барину поскорее уезжать. Град, случившийся за день до этого, уничтожил посевы у половины села, и многие жители злятся и бунтуют, обвиняя в своих несчастьях ведьму. Иван понимает, что предположения Олеси сбываются, и скачет к избушке предупредить её о надвигающейся опасности. Но хата уже пуста. Со слезами в сердце Иван Тимофеевич оглядывается в избушке, на полу которой лежат кучи сора и валяются тряпки. Уже собираясь уходить, он замечает на окне яркую вещь, явно оставленную нарочно. Она оказывается ниткой дешёвых ярко-красных бус, называемых в Полесье «кораллами» - единственным оставшимся от возлюбленной воспоминанием.
Эта повесть, насыщенная красками быта и суровой реальности, начинается в одном из вагонов поезда, где ведётся весьма жаркая и волнующая беседа о сущности любви и её атрибутов. Беседа начинается с пожилого человека и дамы с папиросой
В сказке братьев Гримм «Три брата» рассказывается о том, как старик решил вопрос с наследством.
Произведение писателя представляет собой цикл романов и новелл, соединенных между собой одной тематикой о жизни французского общества периода девятнадцатого века.
Очень кратко Молодой барин попадает в глухую деревню, где влюбляется в девушку, которая слывёт ведьмой. Он хочет забрать её с собой, но местные жители изгоняют девушку, и герой расстаётся с ней навсегда.
Молодой мужчина-повествователь, которого «судьба забросила на шесть месяцев в глухую деревушку Переброд Волынской губернии, на окраину Полесья», нестерпимо скучает. Единственные его развлечения - охота со слугой Ярмолой и попытки обучить последнего грамоте. Однажды, во время жуткой метели, герой узнаёт от обычно несловоохотливого Ярмолы о том, что верстах в десяти от его дома живёт самая настоящая ведьма Мануйлиха, которая невесть откуда появилась в селе, а затем была выселена за его пределы за свои колдовские деяния.
Возможность познакомиться с ней появляется быстро: как только потеплело, герой отправляется на охоту и, заблудившись в лесу, натыкается на хату. Предположив, что здесь живёт местный лесник, он заходит внутрь и обнаруживает там старуху «со всеми чертами бабы-яги, как её изображает народный эпос». Мануйлиха встречает героя неприветливо, но заметно оживляется, когда тот достаёт серебряный четвертак и просит старуху погадать. В самый разгар гадания в дом заходит внучка ведьмы, Олеся, темноволосая красавица «лет двадцати - двадцати пяти». Она относится к рассказчику приветливо и показывает ему дорогу домой.
Все первые весенние дни образ Олеси не покидает мысли рассказчика.
Я и сам не подозревал, какими тонкими, крепкими, незримыми нитями было привязано моё сердце к этой очаровательной, непонятной для меня девушке.
Когда лесные дороги просыхают, рассказчик отправляется в избушку колдуньи. Как и в первый раз, внучка встречает гостя куда приветливей, чем Мануйлиха. А когда гость просит Олесю погадать ему, та признаётся, что уже однажды раскинула на него карты и нагадала, что в этом году выпадает ему «большая любовь со стороны трефовой дамы с тёмными волосами». А тем, «кто будет вас любить, вы много горя принесёте». Ещё карты рассказали Олесе, что трефовой этой даме герой принесёт позор, который хуже смерти...
Провожая рассказчика, Олеся попытается доказать ему, что ей и её бабке принадлежит настоящий дар колдовства, и проводит над ним несколько опытов - Заживляет ему глубокий порез и заставляет его спотыкаться вслед за ней. Потом герой пытается разузнать, откуда все-таки пришла Мануйлиха в Полесье, на что Олеся отвечает уклончиво, что бабушка не любит говорить об этом. Тогда же рассказчик впервые представляется - его зовут Иван Тимофеевич.
С этого дня герой становится частым гостем в избушке. Олеся всегда рада его видеть, хоть и встречает сдержанно. А вот старуха не особенно довольна, но Ивану удаётся задобрить её подарками, помогает и заступничество Олеси.
Ивана очаровывает не только красота Олеси. Его привлекает и её самобытный ум. Между ними разгорается множество споров, когда Иван пытается научно обосновать Олесино «чёрное искусство». Несмотря на разногласия, между ними возникает глубокая привязанность. Тем временем у Ивана портятся отношения с Ярмолой, который не одобряет его знакомства с колдуньей. Не нравится слуге и то, что обе ведьмы боятся церкви.
Однажды, когда Иван в очередной раз приходит в избу, он застаёт колдунью и её внучку расстроенными: местный урядник приказал им убираться из хаты в двадцать четыре часа и пригрозил пустить их по этапам в случае непослушания. Герой вызывается помочь, и старуха не отказывается от предложения, несмотря на Олесино недовольство. Иван упрашивает урядника не выгонять женщин из дома, на что тот возражает и называет старуху с внучкой «язвой здешних мест». Задобрив урядника угощениями и дорогими подарками, Иван всё же добивается своего. Урядник обещает оставить в покое Мануйлиху и Олесю.
С этого времени Олеся начинает избегать Ивана и любых объяснений с ним.
Разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает ещё сильней.
Тут Иван неожиданно и серьёзно заболевает - шесть дней его «била ужасная полесская лихорадка». И лишь после выздоровления ему удаётся объясниться с Олесей. Девушка избегала встреч с Иваном лишь потому, что хотела уйти от судьбы. Поняв, что это невозможно, она признаётся ему в любви. Иван отвечает ей взаимностью, но Олеся всё не может забыть про своё гадание. Однако, несмотря на дурные предчувствия Ивана и злобу Мануйлихи, их любовь расцветает.
Тем временем служебные обязанности Ивана в Переброде заканчиваются, и всё чаще приходит к нему мысль жениться на Олесе и забрать её с собой. Убедив себя в правильности этого решения, он делает предложение любимой. Но Олеся отказывается - она не хочет портить жизнь молодому, образованному барину. Девушка даже предлагает Ивану просто поехать за ним, безо всякой женитьбы.
У Ивана возникает подозрение, что её отказ связан с боязнью церкви, на что Олеся говорит, что ради любви к нему она готова перебороть это суеверие. Она назначает ему встречу в церкви на следующий день, в праздник Святой Троицы, а Ивана охватывает ужасное предчувствие.
Смутное влечение сердца никогда не ошибается в своих быстрых тайных предчувствиях.
На следующий день Иван задерживается по служебным делам и не успевает вовремя попасть в церковь. Вернувшись домой, он застаёт у себя местного конторщика, который рассказывает ему о сегодняшней «потехе» - деревенские девки поймали на площади ведьму, которой задали встряску, хотели вымазать дёгтем, но той удалось сбежать. Действительно, Олеся пришла в церковь, отстояла обедню, после чего на неё накинулись деревенские бабы. Чудом вырвавшись, Олеся пригрозила им, что они ещё вспомнят её и наплачутся досыта.
Все эти подробности Иван узнаёт позже. А пока же он мчится в лес, и застаёт в хате избитую Олесю без памяти, охваченную лихорадкой, и проклинающую его Мануйлиху. Олеся приходит в себя и объясняет Ивану, что им с бабкой нельзя больше здесь оставаться, поэтому ей и Ивану придётся расстаться. На прощание Олеся признаётся, что хотела бы иметь ребёнка от Ивана и жалеет, что его нет.
Этой же ночью на Переброд обрушивается сильный град. Утром Ярмола будит Ивана и советует ему убираться из деревни - град, который побил жито у половины села, по мнению деревенских, был наслан колдуньями из мести, и озлобленный народ уже начинает «кричать недоброе» про Ивана. Желая предупредить Олесю о грозящей ей беде, герой мчится в избу, где находит лишь следы спешного бегства и яркие красные бусы, которые остались единственной памятью об Олесе и её нежной, великодушной любви...
Пересказала Рыбка Фугу для Брифли. На обложке: Кадр из фильма «Олеся» 1970 года.
Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какой-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
– В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.
И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с Богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде: жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда бумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:
– Нет… Не могу…
– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.
– Нет… не могу, паныч… забыл…
Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.
Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.
По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.
– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Александр Иванович Куприн
Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке протопить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь, Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц теперь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не увидите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком… и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уже успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какой-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки – старый обычай, оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?»
– В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть сере́дине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.
И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю – нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..» Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с Богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде: жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда бумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, – этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:
– Нет… Не могу…
– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я говорю.
– Нет… не могу, паныч… забыл…
Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук – и больше ничего.
Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить.
По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.
– Ну, Ярмола, давай учиться, – говорил я.
Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, заскорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови:
– Писать?
Ярмола довольно уверенно чертил первую букву – «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.
– Что ж ты не пишешь? Забыл?
– Забыл… – досадливо качал головой Ярмола.
– Эх, какой ты! Ну, ставь колесо.
– А-а! Колесо, колесо!.. Знаю… – оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.
– Подождите немного, панычу… сейчас.
Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:
– Так же, как первая?
– Верно. Пиши.
Так мало-помалу мы добрались до последней буквы – «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».
– А что вы думаете, панычу, – говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, – если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. Как вы скажете?
Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.
Ветер за стенами дома бесился, как старый озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой…
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос, до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою Бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром.
На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора… И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола – странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:
– Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?
– Ветер? – отозвался Ярмола, лениво подымая голову. – А паныч разве не знает?
– Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?
– И вправду не знаете? – оживился вдруг Ярмола. – Это я вам скажу, – продолжал он с таинственным оттенком в голосе, – это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.
– Ведьмака – это колдунья по-вашему?
– А так, так… колдунья.
Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, – думал я, – может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..»
– Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? – спросил я.
– Не знаю… Может, есть, – ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. – Старые люди говорят, что были когда-то… Может, и неправда…
Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотливость, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:
– Была у нас лет пять тому назад такая ведьма… Только ее хлопцы с села прогнали!
– Куда же они ее прогнали?
– Куда!.. Известно, в лес… Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шее.
– За что же так с ней обошлись?
– Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». – «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят…
– Ну, а где же теперь эта ведьмака? – продолжал я любопытствовать.
– Ведьмака? – медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. – А я знаю?
– Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?
– Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам в село. И девочка с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали…
– А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья какого-нибудь попросить?
– Бабы бегают, – пренебрежительно уронил Ярмола.
– Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?
– Я не знаю… Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет… Знаете – болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и сидит, трясьця ее матери.
«Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома… настоящая, живая, полесская ведьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня.
– Послушай, Ярмола, – обратился я к полесовщику, – а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой?
– Тьфу! – сплюнул с негодованием Ярмола. – Вот еще добро нашли.
– Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.
– Я?! – воскликнул он с негодованием. – А и ни за что! Пусть оно там Бог ведает что, а я не пойду.
– Ну вот, глупости, пойдешь.
– Нет, панычу, не пойду… ни за что не пойду… Чтобы я?! – опять воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. – Чтобы я пошел до ведьмачьего кубла? Да пусть меня Бог боронит. И вам не советую, паныч.
– Как хочешь… а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нее посмотреть.
– Ничего там нет любопытного, – пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая печную дверку.
Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю, собирался идти домой, я спросил:
– Как зовут эту ведьму?
– Мануйлиха, – ответил Ярмола с грубой мрачностью.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался, привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы ударил ногой в бок свою собаку – Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая скулить.
Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно:
– Нужно ружье почистить, паныч.
– А что? – спросил я, потягиваясь под одеялом.
– Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?
Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то, что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.
Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.
– Ну, теперь будем обходить его, – сказал Ярмола. – Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите… – Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. – …Вы идите до старой корчмы. А я его обойду с Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам.
И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.
Я неторопливо дошел до старой корчмы – нежилой, развалившейся хаты, и стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом. Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит мимо меня…
Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика – характерный лай собаки, идущей за зверем: тоненький, заливчатый и нервный, почти переходящий в визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с ожесточением вслед собаке: «У – бый! У – бый!», первый слог – протяжным резким фальцетом, а второй – отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик происходит от глагола «убивать»).
Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как будто бы не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.
Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи.
– Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? – крикнул он и укоризненно зачмокал языком.
– Да ведь далеко было… больше двухсот шагов.
Видя мое смущение, Ярмола смягчился.
– Ну, ничего… Он от нас не уйдет. Идите за Ириновский шлях, – он сейчас туда выйдет.
Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две услыхал, что собака опять гонит где-то недалеко от меня. Охваченный охотничьим волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал так довольно долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай собаки прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо, то непременно встречусь с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я убедился, что во время моего бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о дороге, я заблудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался.
Между тем машинально я шел все дальше. Лес редел понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.
Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. «Вероятно, здесь живет ириновский лесник, – подумал я. – Надо зайти и расспросить у него дорогу».
Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за собою.
Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.
Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.
– Эй, добрые люди, кто из вас дома? – спросил я громко.
Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху, сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев. Старуха брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзину, а стержни бросала прямо на землю.
«Да ведь это – Мануйлиха, ириновская ведьма», – мелькнуло у меня в голове, едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты бабы-яги, как ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.
– Здравствуй, бабка! – сказал я как можно приветливее. – Тебя уж не Мануйлихой ли зовут?
В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи: потом из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу:
– Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди… А теперь зовут зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? – спросила она недружелюбно и не прекращая своего однообразного занятия.
– Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется?
– Нет молока, – сердито отрезала старуха. – Много вас по лесу ходит… Всех не напоишь, не накормишь…
– Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.
– И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим. Устал – посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице говорится: «Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся». Так-то вот…
Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая в этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себе под нос, но все тише и невнятнее. Я разбирал только отдельные слова, не имевшие между собой никакой связи: «Вот тебе и бабушка Мануйлиха… А кто такой – неведомо… Лета-то мои не маленькие… Ногами егозит, стрекочит, сокочит – чистая сорока…»
Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха.
Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом.
– Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? – спросил я, возвышая голос.
– А вон, в кадке, – кивнула головой старуха.
Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что она не обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях.
Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими холодными, птичьими глазами и забормотала торопливо:
– Иди, иди… Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут тебе делать. Хорош гость в гостинку… Ступай, батюшка, ступай…
Мне и действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но вдруг мне пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальцами.
– Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, – поддразнил я ее, пряча монету. – Ну-ка, погадай мне.
Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недовольную гримасу. Она, по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были зажаты деньги. Но жадность взяла верх.
– Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, – прошамкала она, с трудом подымаясь с полу. – Никому я не ворожу теперь, касатик… Забыла… Стара стала, глаза не видят. Только для тебя разве.
Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она подошла к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт, стасовала их и придвинула ко мне.
– Сыми-ка… Левой ручкой сыми… От сердца…
Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и укладывались в правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.
– Позолоти, барин хороший… Счастлив будешь, богат будешь… – запела она попрошайническим, чисто цыганским тоном.
Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи, спрятала ее за щеку.
– Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, – начала она привычной скороговоркой. – Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный разговор в важном доме. Вскорости получишь неожиданное известие от трефового короля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают какие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь… Не так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет долгая. Если в шестьдесят семь лет не умрешь, то…
Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь. Я тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел, приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:
Ой чи цвит, чи не цвит
Калиноньку ломит.
Ой чи сон, чи не сон
Головоньку клонит.
– Ну иди, иди теперь, соколик, – тревожно засуетилась старуха, отстраняя меня рукой от стола. – Нечего тебе по чужим хатам околачиваться. Иди, куда шел…
Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее выражало какое-то звериное беспокойство.
Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери показалась рослая смеющаяся девушка. Обеими руками она бережно поддерживала полосатый передник, из которого выглядывали три крошечные птичьи головки с красными шейками и черными блестящими глазенками.
– Смотри, бабушка, зяблики опять за мною увязались, – воскликнула она, громко смеясь, – посмотри, какие смешные… Голодные совсем. А у меня, как нарочно, хлеба с собой не было.
Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее тонкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились на старуху.
– Вот барин зашел… Пытает дорогу, – пояснила старуха. – Ну, батюшка, – с решительным видом обернулась она ко мне, – будет тебе прохлаждаться. Напился водицы, поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания…
– Послушай, красавица, – сказал я девушке. – Покажи мне, пожалуйста, дорогу на Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не выберешься.
Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я придал этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами, своих зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла из хаты.
Я последовал за ней.
– Это у тебя все ручные птицы? – спросил я, догоняя девушку.
– Ручные, – ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. – Ну вот, глядите, – сказала она, останавливаясь у плетня. – Видите тропочку, вон, вон, между соснами-то? Видите?
– Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево. Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет Ириновский шлях.
В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных «дивчат», лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати – двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.
– Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? – спросил я, остановившись у забора.
Она равнодушно пожала плечами.
– Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят.
– Да разве волки одни… Снегом вас занести может, пожар может случиться… И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не успеет.
/ / «Олеся»
Действие произведения разворачивается в украинском полесье в селе Переброд, куда главный герой Иван Тимофеевич приехал по служебным делам. Место это было настолько глухое, что единственным развлечением была охота и попытки научить слугу Ярмолу грамоте.
В один из холодных зимних дней, когда бушевала страшная метель, Ярмола поведал Ивану Тимофеевичу историю о том, что недалеко от села живет ведьма. В народе кликали ее Мануйлиха. Пришла Мануйлиха неизвестно откуда, а потом была изгнана из села за колдовство. В тот же миг у главного героя возникло не преодолимое желание отыскать ведьму и познакомится с ней. Эта мысль не покидала его долгое время.
Когда морозы спали, Иван Тимофеевич и Ярмола отправились на охоту. Они долго бродили по лесу. В поисках дороги в село, они наткнулись на какую-то хату. Думая, что это дом лесника герои зашли внутрь, но обнаружили там ведьму.
Мануйлиха была не рада гостям, но когда главный герой посулил ей четвертак, та немного подобрела. Иван Тимофеевич попросил погадать ему. В середине гадания ведьма, словно почуя неладное, стала прогонять незваных гостей. В этот момент в хату вошла красивая девушка. С виду ей было около двадцати пяти лет. Звали ее Олеся. Она была внучкой ведьмы. Олеся проводила гостей домой.
Образ Олеси не покидал мыслей Ивана Тимофеевича. Как только сошел снег и высохли лесные дорожки, он снова отправился к дому ведьмы. Как и в первый раз, Мануйлиха была неприветлива, а Олеся, напротив, была рада встречи. Главный герой просит девушку погадать ему. На что та отвечает, что уже раскинула карты, что его ждет любовь с трефовой дамой, что эта любовь не принесет ничего хорошего, что трефовая дама будет опозорена.
После этой встречи, Иван Тимофеевич стал очень часто приходить в дом Мануйлихи. Ведьму он задобрил подарками, да и Олеся замолвила за него словечко.
Иван Тимофеевич был очарован природной красотой и самобытностью девушки. Между ними возникла глубокая привязанность. Все это время Ярмола пытался отговорить главного героя прекратить ходить в дом к ведьме. Он утверждал, что Олеся тоже ведьма, что обе женщины испытывают страх к церкви.
В один из дней Иван застал Олесю и Мануйлиху очень расстроенными. Урядник приказал им в течение суток убраться из дома. Главному герою удалось решить эту ситуацию, подкупив чиновника.
После этого случая Олеся всячески старалась избегать Ивана Тимофеевича. В это время главный герой подхватил полесскую лихорадку. Шесть дней он тяжело болел, а после выздоровления ему удалось поговорить с Олесей. Девушка сказала ему, что опасается своего гадания, но после призналась ему в любви. Иван Тимофеевич ответил девушке взаимностью.
Служебная командировка главного героя подходила к концу. Он все чаще задумывается над женитьбой на Олесе. Иван Тимофеевич сделал девушке предложение, но та ответила отказом, мотивируя это тем, что не хочет портить ему жизнь. Она соглашается поехать с ним без замужества. Главный герой думает, что отказ в женитьбе связан с боязнью церкви. Олеся утверждает, что готова перебороть свой страх и назначает ему свидание в церкви.
В день Святой Троицы Олеся отстояла службу в церкви, но Иван Тимофеевич не успел прийти, так как был занять по служебным делам. Позже, местный конторщик поведал ему страшную историю о том, что деревенские бабы схватили Олесю и жестоко избили ее.
Иван Тимофеевич тут же бросился бежать к дому Мануйлихи. Олесю он застал без сознания, всю в синяках, у нее была лихорадка. Когда девушка пришла в сознание, она сказала Ивану, что нужно расстаться.
Той ночью на село обрушился страшный град. Утром Ярмола разбудил Ивана Тимофеевича и сказал, что ему нужно срочно уехать. Ненастье погубило урожай у половины села, жители которого думали, что это месть ведьмы и хотели расправы над ней.
Главный герой мчится к дому ведьмы, чтобы предупредить любимую о надвигающейся беде, но застает там, только следы и красные бусы, которые остались, как напоминание о чистой любви.
Loading...